[insensato]

Какой-то холодный рассказ вдруг родился после того, как я проехался на машине всего от силы минут двадцать в общей сложности.

Количество слов: 1297

В сентябре Москва по-особенному неприветлива. Я открываю дверь машины и плюхаюсь на сидение, несмотря на тошноту и головокружение, которые неизменно возникают у меня при каждой поездке на чем-либо, кроме излюбленного мною метро. Меня больше волнует, как бы не наблевать на случайного прохожего по дороге домой через ненавистный мост, высоко над железнодорожными путями, от холодности воздуха и людей вокруг; даже иногда кажется, что рельсы, пронизанные электрическом током, давно въелись в мерзлую землю, словно ископаемые, полностью лишенные движения. Когда подо мной, задорно шумя, проезжает очередная электричка, чувство жизни возвращается ко мне и этим грубым металлическим балкам, и я могу задохнуться, прижимая наушники застывающими пальцами, но сдержу порыв, ускоряя шаг к дому.
В машине нет таких проблем. Она лениво ползет по серому асфальту, сливающемуся с домами и людьми, лица которых одинаковы в своем осеннем унынии, и тошнота только не меняется, но она другая: мне физически невыносимо сидеть в салоне автомобиля. Куда-то пропали времена, когда мы с родителями каждые выходные мотались по всему городу: в парки, магазины, кинотеатры и выставки, и я не мог передвигаться иначе, потому что уж слишком был мал. Я не помню, как впервые прокатился в вагоне метро, сохранил одно лишь ощущение – моя маленькая рука, сжимающая мамины пальцы в перчатке, и этот звук – стук колес по рельсам, скрип тормозов, куча людских голосов отовсюду. Тогда у меня было детство и относительно крепкое здоровье. Сейчас у меня ощущение, что здоровье мое подкосили стужа и дожди, мост по пути до метро и дорога к школе через площадь, где круглый год гуляет ветер. Но лучше с трудностями преодолевать шаг за шагом самому, чем на ватных ногах каждый раз вываливаться и хлопать дверью новенькой папиной машины, не понимая, где ты вообще находишься, зачем, кто все эти люди и почему так внезапно завертелась земля, и так близко мокрый асфальт к горячей щеке…
Тем не менее, кашель в этот раз решает все за меня. Дождь барабанит по стеклам, а единственный толковый зонт лежит в школе уже неделю: папа как раз ругается на то, что я так безответственно забываю его забрать, хотя зонт совсем не мой, и ему, может, все равно, что мне плохо, что я забыл выпить таблетку перед выходом, хотя я сомневаюсь, что она действительно раз за разом помогает мне хоть как-то пережить удушье. Хуйня эта ваша гомеопатия, и я вообще не уверен, что правильно пишу и произношу это слово, но это не меняет факта: хуйня, редкостная хуйня, раз уж она даже заставляет меня ругаться матом в собственном рассказе. Нечестно, что машина – единственное средство против дождя, но что я могу поделать, если так ненавижу зонты? Я не могу позволить каплям вплетаться в волосы, ветру путать их, создавая на бешеном мосту чуть ли не гнездо. Я и так каждый раз бегаю от ворон, как только вижу их, потому что боюсь их до той же степени, что и жуков летом, а если птицы решат отомстить мне и приметят гнездо на моей голове? Это катастрофа, но я молчу о ней, сжимая в пальцах томик стихов. Тело дергается, когда машина тормозит возле ограждения поликлиники, со вздохом мне приходится прятать в сумку стихи, и я только замечаю, как много вокруг меня этого серого цвета: куртка почти в цвет серебристой машины, сумка – как грязный асфальт, но я так люблю этот цвет, и высокий забор вокруг поликлиники с табличкой «Машины не ставить» тоже серый, при чем явно покрашенный недавно. Такой уж район, я бы даже сказал, такой город. Окажись я в этот момент в центре, боюсь, я не увидел бы ничего, кроме отрешенной серости всемирно известных зданий, и это та Москва, которую я обожаю.
Одно только лицо я могу выделить из всех людей, снующих вокруг, словно муравьи. Краем глаза, еще не отцепив ремень безопасности, я замечаю мальчика лет двенадцати – назовем его Васей, так как у него наверняка есть имя, но я не знаю его, и поэтому присвою ему одно из своих любимых. Вася идет вперед, опустив голову, в руке его болтается мешок со сменкой, почти волочется по земле, а куртка полностью распахнута – для меня это дико, я застегнут по полной, потому что холод убивает меня. Мне трудно предположить, где он находится сейчас своими мыслями, но точно не здесь: брови его возмущенно сдвинуты, но взгляд потухший, как и у многих других, странно, что ребенок идет домой из школы в такое время без единого проблеска радости на лице. Конечно, по его жилетке, коротким темным волосам и ресницам бьет дождь – от него требуется только застегнуть куртку и накинуть капюшон. Всем своим видом Вася говорит мне: «Молодой человек, мне совершенно без разницы, я устал после семи уроков и плетусь домой, чтобы навернуть тарелку борща, сходит в рейд в WoW, сделать алгебру и лечь спать. Не мешайте мне.» В школу после такого он может и не прийти. Я бы не пришел. Я и так не ходил последние два дня, потому что кашель разрывает мое горло, и даже одноклассники недоверчиво косятся на меня – те, конечно, которые сами не лежат дома с аналогичными проблемами.
Мне не очень хочется, чтобы Вася пополнил стройные ряды заболевших. На фоне поликлиники ситуация выглядит уж очень абсурдно, но как много я вижу? Он в моем поле зрения всего какие-то несколько секунд, а я уже додумываю все, что можно, об этом мальчике, случайно попавшемся мне на глаза в один сырой сентябрьский вечер. Я кашляю, прикрывая рот кулаком, выходя из машины, застегиваю молнию на куртке еще выше. Повернув голову, я стою у ворот клиники, бросая Васе свой прощальный взгляд. Сквозь стекло незаметно было, какая у него смуглая кожа. В памяти пробиваются несколько летних деньков, которые я провел не здесь, а далеко, у жаркого морского берега, но мои руки и колени никогда не были такими темными. Естественную бледность кожи никогда не брал загар, а Вася, возможно, с рождения такой: смуглый, как какой-нибудь восточный принц, с парой темных выразительных родинок возле губ и неожиданно русским лицом, отчего как-то вяжется больше с ним образ обыкновенного московского школьника. Стандартная комплектация ученика московской школы с опухшими от учебы и компьютера глазами и необычайно затраханным выражением лица.
Уже поднимаясь в лифте на нужный мне этаж поликлиники, я размышляю: а настолько ли он задолбался, как задолбался в своей жизни я? Почему он настолько безрадостно возвращается в свой собственный дом, от одной ли усталости? Наверное, я, как всегда, драматизирую, но мне так хочется знать больше, пусть я и не посмел бы никогда, например, остановить этого Васю на улице. Даже в школе не осмелился бы, хотя есть у нас какое-то взаимное притяжение со школьниками младше меня с безразличными к самой жизни лицами. Понимание едва ли не на уровне мимики и жестов, ведь, по сути, моя походка немногим отличается: такой же широкий шаг и лицо вниз, под грузом портфеля и наушников – на голове, руки обхватывают ручки или спрятаны в кармане, потому что враг мой так и остается ветер.
У нас всех так много общего. В поликлинике дышится не так свободно от непривычно теплого воздуха. В моей квартире всегда морознее, чем на улице, и это открывает мне еще больший простор для осенней меланхолии. Вечера со стихами, белым чаем и тяжелым одеялом стали такими обычными, интересно, как все остальные спасаются от холода и одиночества? Мальчик, может, не играет в WoW, это я со своим скептицизмом сразу подозреваю людей в самом худшем, пытаясь соотнести их с кем-то, кого я уже знаю. Однако и с увесистой книгой Пушкина или Пастернака я тоже не вижу Васю, и, честно говоря, в свои двенадцать лет я тоже спасался совсем иначе.
Я бы замотал этот город одним большим шарфом из толстых серых ниток, чтобы не нарушать родной цветовой гаммы, но чтобы стало хоть немного теплее. Шарф не выдержит напора ливней, снега и искристого мороза, поэтому я не поднимаю рук от книги, убегая от реальности все дальше, растворяясь в каждой новой строчке стихов.
С другой стороны, мне совсем не хочется ничего менять. Я готов мириться с холодом, как мирюсь с ним уже много лет. Лишь бы дышалось свободнее и серые фигуры, каждая обернутая своим собственным невидимым шарфом, толстым, как бетонная стена, никуда не исчезли.