позови меня с собой, назови меня Петрович
Потому что мои эмоции и твои эмоции, которые у тебя были, когда ты это писала, становятся чем-то единым, когда я читаю каждое слово. Спасибо огромное, мой любимый и незаменимый брат.
Угадайте-ка, блин, кто, спустя более, чем неделю дорвался и закончил фик.
Брат, я как всегда! ЭСТОНСКАЯ КРОВЬ
Посвящается Desolate Pierre, прекраснейшему человеку, без которого жизнь моя была бы НИ РАЗУ не такой радостной, разговоры с которым одно из самого ценного в этой жизни, и который по-просту ОБАЛДЕННЫЙ БРАТ, и я это уже говорил, но тут скажу еще раз вкратце, потому что слоупок и дарю тебе фанфик. Я тебя очень и очень люблю за все *З*З*З*З*
Название: Эмоции.
Фендом: X-men: First Class.
Пейринг: Алекс Саммерс/Шон Кэссиди.
Размер: 1406.
Посвящение: Desolate Pierre <З
Примечание: Если честно, нечто потонувшее в туманности и неясности, почти лишенное смысла Q_Q Но боже, это все, что я могу
читать дальшеИскорки сладостного, манящего сумасшествия и буйной радости. Чего-то молодого, открытого, заискивающего, зовущего. Чрезвычайно любимого памятью, желанного снова и снова. Все, что так любилось. Треск бенгальского огня, мягкое марево над солеными зелено-голубыми волнами, или ледяное пиво в глотке, или запах сквозняка, выметающего из штор пыль, а может быть удары адреналина в шею и живот, медный привкус крови с пальца, извергающийся изнутри смех, ощущение вороха, букета планов на эту ночь, на эту неделю, на эту гребаную жизнь, которую удастся, конечно же удастся прожить, как никому и не снилось, прожить обалденно, ярко, феерически, невыносимо прекрасно.
Когда проходит первая, самая лакомая эйфория, ему хочется, чтобы все нераскрытые флеры и отражения скорее унеслись прочь подрагивающим и гремящим поездом. Чтобы вернуться как можно внезапнее и резче, накатить гигантской и упругой, испещренной светлыми прожилками волной. И разбудить снова.
Буйство яркости, алкогольное опьянение.
Шон обнимает Алекса за локти, прижимается своим лбом к его подернутому испариной лбу, пьяно и безудержно ржет, неровно вдыхает и выдыхает ему в лицо, ликерно-сладко, горячо.
- Дру-у-уг! - воет рыжий. "Дру-у-уг! Это дело наше, эта ночь наша, эта стеклоутопия из стаканов и самого разного спиртного, разлитого по бутылкам - несомненно, наша! Обалдеть, друг! Круто, друг!" Ему тоже радостно. Ему тоже легко.
Чужой медный локон колет верхнее веко, Алекс, так же смеясь, пытается сдуть его. И пальцами давит на чужие щеки, словно хочет, чтобы на самых подушечках отпечатались грязно-глиняные, очаровательные веснушки.
Все тяжко на мозгу, но легко в душе. Там оно - ледяным сквозняком, не сковывающей движений свободой - носится и смеется, и радуется. Космическая станция, заправляющаяся горячей водкой.
Они пьют и пьют. И на спор, и просто так, звеня хрупкой посудой, не морщась. До сладкой развязности, до опустошения мыслей. Неподобающе юным героям, мутантам, неподобающе даже обыкновеннейшим интеллигентным молодым людям (о господи, чего за ерунда?). Им есть, что праздновать - нынче их время.
Их. Гребаное. Время.
Перед зрачками пляшут сплетения розового неона, скачут зайцами бархатно-мягкие блики. Стоит на них засмотреться, как под неловко дернувшейся рукой опрокидывается стакан.
- Саммерс, идиот! Я же за это заплатил! - хрипло протягивает Шон.
- Ну и какие проблемы? - Алекс уж было утирает руку, облитую содержимым стакана, о джинсы, как вдруг решает по-другому - суя широко раскрытую ладонь прямо рыжему под нос. С кончиков пальцев стремительно скатываются кофейно-коричневые капли.
Кэссиди поднимает брови. Думает секунду, другую, и беззлобно замечает, в закоулочках пьяного мозга ничего предупреждающего не найдя:
- Ладно-ладно. Но за это ты мне вылижешь стол.
Опережая огонек удивления в серых глазах, Шон сначала неуклюже промазывает, утыкаясь в руку носом. Потом слизывает влажную, спиртовую пряность. Мокрыми и горячими прикосновениями забивается в каждую "линию судьбы" на чуть обветренной, грубоватой коже, из вредности покусывает-облизывает пальцы, мешает алкоголь со слюной, неловко. У Саммерса резко начинает выть нечто в животе. С лица сползает улыбка, меняясь неопределенно-странной гримасой. Словно он ожидал почувствовать что-то другое, забыв, как неумолимо приукрашивают ощущения градусы. Он вздрагивает пальцами и отдергивает их.
Желая то ли немедленно забыть что-то, что вырвалось и тронуло глубину души, дернуло, ухнуло вниз от теплых касаний и чужого языка, то ли запомнить. Запомнить это. Насовсем.
Банши трет ярко покрасневшие губы, озадаченно, но не волнительно. Но, подняв глаза, уже улыбается, не отнимая от рта собственных пальцев.
Хавок хмуро скалится в ответ. И доливает себе в стакан, почему-то пытаясь быть как можно более аккуратным.
Шон Алекса обожает.
Просто потому, что Алекс несомненно очень, да, очень крут. И потому, что в его крови больше-больше ледяной собранности, и дух у него крепче, и решимость вот так прям на лице написана - на скулах и на веселой улыбке, широко-хмурой, уверенной и прямодушной. Да, и подшучивает он остроумнее, куда уж удачнее - без упоминаний о рыбах и всяком таком. И кулаками пользуется гораздо увереннее него - Шона - ирландского чмыря с хилыми ладошками, в крапинку.
А не кулаками, так плазмой - тоже неплохо. И тоже неповторимо.
Как и есть неповторимо все до единого в Алексе Саммерсе.
Шон, с какой-то детской расчетливостью к подобным деталям, упорно старается быть к Алексу ближе. Заговаривать с ним почаще, нелепо смеясь, хрипло и хамовато. Стараясь даже ввернуть пару слов остроумнее, чтобы глотнуть теплой эйфории превосходства. Побольше.
На самом деле, Кэссиди просто ведется на ощущения, как маленький мальчик на конфеты. Меняется с миром здравым смыслом, взамен на эмоции.
Ведется. Ведется на то, как животрепещуще, восхитительно-опасно раскрывается мир. Мир, который требует вмешательства. И небеса, которые, казалось, готовы подчиниться, подхватить крылья, разверзнуться перед Банши. Но только тогда, когда Хавок рядом.
Потому, что Хавок - сосредоточие энергии. Батарейка. Его батарейка, которой Шон пользуется и тайно, и открыто одновременно. Только в присутствии Саммерса ему так хочется захлебываться смехом по любому малейшему поводу. Только в присутствии Саммерса не сосет под ложечкой от страха высоты. Только в присутствии Саммерса Шон чувствует себя подобно крутым тоже. Азартным, рисковым, сильным. Шон загорается. Да, по-настоящему пылает.
Когда Шона рядом становится слишком много, какие-то странные ощущения сыплются на голову Алекса, словно увечья.
Прежде всего, оно обращается в энергию похлеще, чем плазменные соты в глубинах ДНК. В энергию, от которой хочется выси, жизни, сумасшествия. Хочется башкой в ледяную воду.
Но, как бы все то ни было красиво, животрепещуще и смело, финт башкой в воду все чаще хочется сделать по другой причине. Промыть мозги, которые так беспощадно деформирует раскаленное безумие. Чужие слова, выговаривающиеся с орехово-ликерным придыханием. Маняще-пятнистые, шершавые запястья.
То, что Шона слишком много, слишком много, слишком много.
И доля минуты, проведенная за наблюдением искоса, как Кэссиди с рассеянностью курильщика покачивает головой, заставляя свои медно-проволочные кудри чуть ли не искрами сыпаться под сочно-рыжим солнцем, оборачивается подступающим к горлу чувством, за которое Алекс просто не может отвечать. Саммерсу даже кажется, будто оно ему не принадлежит. Не может принадлежать.
Поскольку чувство абсолютно возмутительное, и возмущающее тоже.
И самое разрушительное по ночам, запрещающее смыкать глаза и постыдно сбивающее дыхание.
Одна эмоция, что требует себе в жертву изведать тысячу других.
Маковые цветы, и замша, и что-то дроблено-детальное, нетерпко пахнущее, потому что приковывающее именно взгляд. Не сказать, что все это особо любимое, но странный и навязчивый ассоциативный ряд не покидает пределов головы, словно там ему самое место.
Таким голосом - низким и полным томной несерьезной хрипотцы - обычно поют ясные лишь самым узким кругам песни, с аккомпанементом любого немодного музыкального инструмента, со свойской распущенностью и нефильтруемой фальшью. Шон не поет (и слава Богу). Зато Шон бормочет, под самым ухом, нечто односторонне интересное.
Острые локти-в-крапинку - в крапинку, усыпающую мягкой коричнево-рыжей шелухой кожу из-под самых закатанных рукавов - бесцельно упираются в стол. Алекс этот самый кухонный стол использует несколько по-другому, восседая на нем (что вызвало бы непременные порицания профессора Ксавье, будь он здесь), с пластиковой трубочкой от сока в зубах. Почти неподвижно, разве что мотая несчастную трубочку из стороны в сторону, не разжимая челюстей.
Кэссиди, неуклюже оперевшись, стоит боком к нему. И что-то рассказывает, причем, уже довольно внушительное количество времени. То пялясь в одну точку, то поднимая, изредка, свои травяные глаза и недолго глядя снизу-вверх.
Не может быть, что невозможно совсем не поддаться неразборчивому нетерпению, когда ты невольно привычен к всеотрицающей холодной выдержке. У Саммерса все чазе глаза на лоб лезут от отвратительной неясности.
Маковые цветы, и замша, и что-то дроблено детальное... пахнущее простым сладким и еловым.
Одно из ответвлений тех самых эмоций, той самой сводящей с ума крутости необыкновенных дней? Алекс остраненно думает, что оно и не так. Алекс догадывается.
На вкус нехитрых прикосновений все оправдывает ассоциации - с лихвой, с головой, затягивая, как то самое пересеченное сотнями белесых жилок море.
Эмоции, как высочайшая драгоценность, эмоции, как несуществующее оправдание.
Алекс не спрашивает себя, как все выстроится потом.
Вжимаясь в теплую, обветренную неухоженность темных губ Банши, столь ошибочным и столь счастливым совпадением хранящую все до единого вкусы, все до единой особенности, все правды и все необдуманные ответы, всю душу, душу, душу. Смыкая пальцы на текстурно-бумажной коже запястий. Зарываясь в медные волосы так безапелляционно и так изучающе, как только захочется.
Он снова находит ее - эйфорию. И не собирается терять.
Шон проводит длинными пальцами по нижней губе, как и в тот раз, собирая последние капельки с виски, только теперь он считывает ощущения.
- У... ух ты. - Все, что он говорит.
Не в этот момент все трескается и меняется - нет прямоты разделения, нет границ, нет арок, нет станций для наркотически-буйного поезда, для мешанины ощущений нет законов контраста.
Лежа в постели, не выпутываясь из душных объятий, Шон вдыхает какую-то странную новизну. Исковеркав все понятия о "правильно" и "неправильно", он наконец нарывается на тот самый источник восхитительно-легкого.
"Алекс" - мелькает мысль-слово-значение-ответ. И смыкается вместе с рыжими ресницами, не ища себе несуществующего оправдания.
Не ища ни определений, ни эмоций, выпавших словно по игральным кубикам.
Не ища, а чувствуя, как в самую шею тепло дышит уже найденное.
URL записи
06.09.2011 в 22:53
Пишет China-kun:Угадайте-ка, блин, кто, спустя более, чем неделю дорвался и закончил фик.
Брат, я как всегда! ЭСТОНСКАЯ КРОВЬ
Посвящается Desolate Pierre, прекраснейшему человеку, без которого жизнь моя была бы НИ РАЗУ не такой радостной, разговоры с которым одно из самого ценного в этой жизни, и который по-просту ОБАЛДЕННЫЙ БРАТ, и я это уже говорил, но тут скажу еще раз вкратце, потому что слоупок и дарю тебе фанфик. Я тебя очень и очень люблю за все *З*З*З*З*
Название: Эмоции.
Фендом: X-men: First Class.
Пейринг: Алекс Саммерс/Шон Кэссиди.
Размер: 1406.
Посвящение: Desolate Pierre <З
Примечание: Если честно, нечто потонувшее в туманности и неясности, почти лишенное смысла Q_Q Но боже, это все, что я могу
читать дальшеИскорки сладостного, манящего сумасшествия и буйной радости. Чего-то молодого, открытого, заискивающего, зовущего. Чрезвычайно любимого памятью, желанного снова и снова. Все, что так любилось. Треск бенгальского огня, мягкое марево над солеными зелено-голубыми волнами, или ледяное пиво в глотке, или запах сквозняка, выметающего из штор пыль, а может быть удары адреналина в шею и живот, медный привкус крови с пальца, извергающийся изнутри смех, ощущение вороха, букета планов на эту ночь, на эту неделю, на эту гребаную жизнь, которую удастся, конечно же удастся прожить, как никому и не снилось, прожить обалденно, ярко, феерически, невыносимо прекрасно.
Когда проходит первая, самая лакомая эйфория, ему хочется, чтобы все нераскрытые флеры и отражения скорее унеслись прочь подрагивающим и гремящим поездом. Чтобы вернуться как можно внезапнее и резче, накатить гигантской и упругой, испещренной светлыми прожилками волной. И разбудить снова.
Буйство яркости, алкогольное опьянение.
Шон обнимает Алекса за локти, прижимается своим лбом к его подернутому испариной лбу, пьяно и безудержно ржет, неровно вдыхает и выдыхает ему в лицо, ликерно-сладко, горячо.
- Дру-у-уг! - воет рыжий. "Дру-у-уг! Это дело наше, эта ночь наша, эта стеклоутопия из стаканов и самого разного спиртного, разлитого по бутылкам - несомненно, наша! Обалдеть, друг! Круто, друг!" Ему тоже радостно. Ему тоже легко.
Чужой медный локон колет верхнее веко, Алекс, так же смеясь, пытается сдуть его. И пальцами давит на чужие щеки, словно хочет, чтобы на самых подушечках отпечатались грязно-глиняные, очаровательные веснушки.
Все тяжко на мозгу, но легко в душе. Там оно - ледяным сквозняком, не сковывающей движений свободой - носится и смеется, и радуется. Космическая станция, заправляющаяся горячей водкой.
Они пьют и пьют. И на спор, и просто так, звеня хрупкой посудой, не морщась. До сладкой развязности, до опустошения мыслей. Неподобающе юным героям, мутантам, неподобающе даже обыкновеннейшим интеллигентным молодым людям (о господи, чего за ерунда?). Им есть, что праздновать - нынче их время.
Их. Гребаное. Время.
Перед зрачками пляшут сплетения розового неона, скачут зайцами бархатно-мягкие блики. Стоит на них засмотреться, как под неловко дернувшейся рукой опрокидывается стакан.
- Саммерс, идиот! Я же за это заплатил! - хрипло протягивает Шон.
- Ну и какие проблемы? - Алекс уж было утирает руку, облитую содержимым стакана, о джинсы, как вдруг решает по-другому - суя широко раскрытую ладонь прямо рыжему под нос. С кончиков пальцев стремительно скатываются кофейно-коричневые капли.
Кэссиди поднимает брови. Думает секунду, другую, и беззлобно замечает, в закоулочках пьяного мозга ничего предупреждающего не найдя:
- Ладно-ладно. Но за это ты мне вылижешь стол.
Опережая огонек удивления в серых глазах, Шон сначала неуклюже промазывает, утыкаясь в руку носом. Потом слизывает влажную, спиртовую пряность. Мокрыми и горячими прикосновениями забивается в каждую "линию судьбы" на чуть обветренной, грубоватой коже, из вредности покусывает-облизывает пальцы, мешает алкоголь со слюной, неловко. У Саммерса резко начинает выть нечто в животе. С лица сползает улыбка, меняясь неопределенно-странной гримасой. Словно он ожидал почувствовать что-то другое, забыв, как неумолимо приукрашивают ощущения градусы. Он вздрагивает пальцами и отдергивает их.
Желая то ли немедленно забыть что-то, что вырвалось и тронуло глубину души, дернуло, ухнуло вниз от теплых касаний и чужого языка, то ли запомнить. Запомнить это. Насовсем.
Банши трет ярко покрасневшие губы, озадаченно, но не волнительно. Но, подняв глаза, уже улыбается, не отнимая от рта собственных пальцев.
Хавок хмуро скалится в ответ. И доливает себе в стакан, почему-то пытаясь быть как можно более аккуратным.
Шон Алекса обожает.
Просто потому, что Алекс несомненно очень, да, очень крут. И потому, что в его крови больше-больше ледяной собранности, и дух у него крепче, и решимость вот так прям на лице написана - на скулах и на веселой улыбке, широко-хмурой, уверенной и прямодушной. Да, и подшучивает он остроумнее, куда уж удачнее - без упоминаний о рыбах и всяком таком. И кулаками пользуется гораздо увереннее него - Шона - ирландского чмыря с хилыми ладошками, в крапинку.
А не кулаками, так плазмой - тоже неплохо. И тоже неповторимо.
Как и есть неповторимо все до единого в Алексе Саммерсе.
Шон, с какой-то детской расчетливостью к подобным деталям, упорно старается быть к Алексу ближе. Заговаривать с ним почаще, нелепо смеясь, хрипло и хамовато. Стараясь даже ввернуть пару слов остроумнее, чтобы глотнуть теплой эйфории превосходства. Побольше.
На самом деле, Кэссиди просто ведется на ощущения, как маленький мальчик на конфеты. Меняется с миром здравым смыслом, взамен на эмоции.
Ведется. Ведется на то, как животрепещуще, восхитительно-опасно раскрывается мир. Мир, который требует вмешательства. И небеса, которые, казалось, готовы подчиниться, подхватить крылья, разверзнуться перед Банши. Но только тогда, когда Хавок рядом.
Потому, что Хавок - сосредоточие энергии. Батарейка. Его батарейка, которой Шон пользуется и тайно, и открыто одновременно. Только в присутствии Саммерса ему так хочется захлебываться смехом по любому малейшему поводу. Только в присутствии Саммерса не сосет под ложечкой от страха высоты. Только в присутствии Саммерса Шон чувствует себя подобно крутым тоже. Азартным, рисковым, сильным. Шон загорается. Да, по-настоящему пылает.
Когда Шона рядом становится слишком много, какие-то странные ощущения сыплются на голову Алекса, словно увечья.
Прежде всего, оно обращается в энергию похлеще, чем плазменные соты в глубинах ДНК. В энергию, от которой хочется выси, жизни, сумасшествия. Хочется башкой в ледяную воду.
Но, как бы все то ни было красиво, животрепещуще и смело, финт башкой в воду все чаще хочется сделать по другой причине. Промыть мозги, которые так беспощадно деформирует раскаленное безумие. Чужие слова, выговаривающиеся с орехово-ликерным придыханием. Маняще-пятнистые, шершавые запястья.
То, что Шона слишком много, слишком много, слишком много.
И доля минуты, проведенная за наблюдением искоса, как Кэссиди с рассеянностью курильщика покачивает головой, заставляя свои медно-проволочные кудри чуть ли не искрами сыпаться под сочно-рыжим солнцем, оборачивается подступающим к горлу чувством, за которое Алекс просто не может отвечать. Саммерсу даже кажется, будто оно ему не принадлежит. Не может принадлежать.
Поскольку чувство абсолютно возмутительное, и возмущающее тоже.
И самое разрушительное по ночам, запрещающее смыкать глаза и постыдно сбивающее дыхание.
Одна эмоция, что требует себе в жертву изведать тысячу других.
Маковые цветы, и замша, и что-то дроблено-детальное, нетерпко пахнущее, потому что приковывающее именно взгляд. Не сказать, что все это особо любимое, но странный и навязчивый ассоциативный ряд не покидает пределов головы, словно там ему самое место.
Таким голосом - низким и полным томной несерьезной хрипотцы - обычно поют ясные лишь самым узким кругам песни, с аккомпанементом любого немодного музыкального инструмента, со свойской распущенностью и нефильтруемой фальшью. Шон не поет (и слава Богу). Зато Шон бормочет, под самым ухом, нечто односторонне интересное.
Острые локти-в-крапинку - в крапинку, усыпающую мягкой коричнево-рыжей шелухой кожу из-под самых закатанных рукавов - бесцельно упираются в стол. Алекс этот самый кухонный стол использует несколько по-другому, восседая на нем (что вызвало бы непременные порицания профессора Ксавье, будь он здесь), с пластиковой трубочкой от сока в зубах. Почти неподвижно, разве что мотая несчастную трубочку из стороны в сторону, не разжимая челюстей.
Кэссиди, неуклюже оперевшись, стоит боком к нему. И что-то рассказывает, причем, уже довольно внушительное количество времени. То пялясь в одну точку, то поднимая, изредка, свои травяные глаза и недолго глядя снизу-вверх.
Не может быть, что невозможно совсем не поддаться неразборчивому нетерпению, когда ты невольно привычен к всеотрицающей холодной выдержке. У Саммерса все чазе глаза на лоб лезут от отвратительной неясности.
Маковые цветы, и замша, и что-то дроблено детальное... пахнущее простым сладким и еловым.
Одно из ответвлений тех самых эмоций, той самой сводящей с ума крутости необыкновенных дней? Алекс остраненно думает, что оно и не так. Алекс догадывается.
На вкус нехитрых прикосновений все оправдывает ассоциации - с лихвой, с головой, затягивая, как то самое пересеченное сотнями белесых жилок море.
Эмоции, как высочайшая драгоценность, эмоции, как несуществующее оправдание.
Алекс не спрашивает себя, как все выстроится потом.
Вжимаясь в теплую, обветренную неухоженность темных губ Банши, столь ошибочным и столь счастливым совпадением хранящую все до единого вкусы, все до единой особенности, все правды и все необдуманные ответы, всю душу, душу, душу. Смыкая пальцы на текстурно-бумажной коже запястий. Зарываясь в медные волосы так безапелляционно и так изучающе, как только захочется.
Он снова находит ее - эйфорию. И не собирается терять.
Шон проводит длинными пальцами по нижней губе, как и в тот раз, собирая последние капельки с виски, только теперь он считывает ощущения.
- У... ух ты. - Все, что он говорит.
Не в этот момент все трескается и меняется - нет прямоты разделения, нет границ, нет арок, нет станций для наркотически-буйного поезда, для мешанины ощущений нет законов контраста.
Лежа в постели, не выпутываясь из душных объятий, Шон вдыхает какую-то странную новизну. Исковеркав все понятия о "правильно" и "неправильно", он наконец нарывается на тот самый источник восхитительно-легкого.
"Алекс" - мелькает мысль-слово-значение-ответ. И смыкается вместе с рыжими ресницами, не ища себе несуществующего оправдания.
Не ища ни определений, ни эмоций, выпавших словно по игральным кубикам.
Не ища, а чувствуя, как в самую шею тепло дышит уже найденное.
@темы: нечто, понятное не всем, день рождения